Вчера я писал маме: «Пришли мне, пожалуйста, халвы…»
Московской халвы с орехами. Ее продавали недалеко
от дома, по дороге в библиотеку-читальню имени Толстого, где просижено столько
долгих и незаметных вечеров. Синие галки за окнами сливались с небом,
зажигались уличные фонари… А подальше была почта, откуда мама отправляла
посылки, неумело забивая гвоздики в ящик, всегда вкось, так что острые кончики
их обязательно вылезали из боковых стенок, и я боялся, не оцарапала ли она себе
руки. Пальцы не слушались ее из-за старого ревматизма: пока обстирает шестерых
детей — часами руки в воде. Теперь нас стало меньше вокруг нее. Дети растут
долго, а уходят быстро…
Из разных мест на адрес, спрятанный под номером
почты, присылали мармелад, колбасу, клюквенное варенье в банках, пряники на
меду — блестки лакомств, украшающих могучую каждодневность гороховых супов и
пшенных каш. Посылки прибывали раз в пять дней, по строгому расписанию,
составленному нами с учетом расстояний от Москвы, от среднерусской речки Цны,
от деревни Манухино в ржаных полях… Вчера мы выворачивали ящики на голый стол,
всем расчетом первого орудия третьей батареи садились вокруг и съедали
очередные гостинцы в один присест. Правда, никогда не садился с нами Федор
Лушин, хотя изредка брал увольнительную за посылкой и приносил с почты фанерный
ящик, перевязанный шпагатом с сургучными печатями. Федор аккуратно поддевал
крышку лезвием грубого карманного ножа и прятал содержимое в головах под
матрас. Он молчал, его никто не трогал, кроме Эдьки Музыря, который
пересчитывал нас за столом, охватывая глазами посылочные дары и тыча в грудь
каждого длинным и острым пальцем. Вдруг он останавливался и вопил:
— Опять нет этого жмота Лушина?
Эдька срывался и бежал искать Федора, а если находил, то орал на всю казарму:
— Жмот! Иди живо за стол! Держи свое дерьмо под подушкой, а с нами садись, пируй! Не омрачай души беспечной!
Мы вразумляли Эдьку, чтобы он оставил Лушина в покое, но Эдька не вразумлялся, и хозяин перочинного ножа Сапрыкин заключал коротко и бесповоротно:
— Псих
Мы остались со старшиной на боковой дороге.
Повернут ли сюда немцы? Боковых дорог много, рассыпаться по всем — не хватит
немцев… Гаубица остыла от дневного зноя, и было приятно приложить к ее
холодному телу распаленную щеку, сидя на лафете. Ястреб спал, положив голову на
ребро щита, как собака, я держал поводья уздечки в руке, сказав старшине:
— И вы спите.
— Не получится.
— Никогда не думал, что героическое на войне — это не спать
ночь за ночью. Наверно, легче подкрасться к врагу и бросить гранату.
— Один раз подкрасться легче, — ответил старшина. — А
придется много. Эта война… Это такая война…
Он замолчал, ища слов.
— Какая? — спросил я, уже боясь, что он забыл про меня.
— Ответственная… Героическое — это… Как тебе сказать,
Прохоров… Уж очень вы умные, просто скажешь — не поймете… Это — чтобы не
завоевали тебя… Год, два, больше… Никогда… Не за город сражение… Отечество,
Прохоров!
— Понятно.
— И героев должно быть много.
— У нас хороший командир.
— И бойцы хорошие. Еще не герои, конечно, но…
— Мы мало воевали.
— Вот чего жалко…
— Жалко, что мы мало знали друг друга. Казалось, все знали, а
не все… Лушин! Прятал под подушку посылки, а теперь всех кормит.
— Ему мать в посылках присылала сухари, — сказал старшина. —
Покажи вам — посмеетесь над ней. Мать обидишь. Он просил: не надо, мать. Я
писал ей, спасибо, Анастасия Ивановна, в нашей армии хорошо кормят, полное меню
сообщал, а она — опять сухари!
— Неграмотная?
— Ей читали! Может, просто от любви посылала, Прохоров?
Пошлет — и легче. Первый-то месяц он ее закидывал письмами — и то, и то пришли,
чтобы, значит, с вами пировать. А где она возьмет то и то? И давай она сушить
Федору сухари. А он их прятал и скармливал по ночам.
— Кому?
— Коням.
Как давно это было, когда мы весело отрывали от посылочных
ящиков фанерки, старательно исписанные руками матерей, и шумели, высыпая
лакомства на батарейный стол, и смеялись над Лушиным, который всегда уходил на
это время.
— Хочешь сухарика? — спросил меня старшина.
Мы грызли сухари, а ночь спала над степью вместо нас. Мерцая звездами, ночь тянулась длинно и тихо, пока не впечатались в нее торопливые шаги.
Холендро
В предложенном для анализа тексте Д. М. Холендро поднимает проблему материнской любви.
Автор предлагает вместе с ним найти ответы на важные вопросы: в чём проявляется родительская любовь во время войны? Чем жертвуют матери ради детей?
Писатель ведет повествование от лица рассказчика, которому мама отправляла посылки на фронт. Мать очень любила сына и несмотря на болезнь рук сколачивала ящики с лакомствами («Пальцы не слушались ее из-за старого ревматизма…»). Особое внимание рассказчик обращает на бойца Лушина, которому в посылках приходили не сладости, а сухари. Возможно, его маме больше нечего было послать, и она отправляла то, что могла («Может, просто от любви посылала…? Пошлет – и легче…»).
Позиция автора ясна. Холендро приходит к выводу, что любовь матери проявляется в готовности помогать, поддерживать своих детей и жертвовать для них всем.
Я согласен с писателем. Для мамы дети – это часть жизни. Она всегда любит своих детей и