(1) Сжимая в руке вилы, Мария откинула крышку лаза и отпрянула. (2) На земляном полу погреба, прислонившись к низкой кадушке, сидел живой немецкий солдат. (3) В какое-то неуловимое мгновение Мария заметила, что немец испугался её, и поняла, что он безоружен.

(4) Ненависть и горячая, слепая злоба захлестнули Марию, сдавили сердце, тошнотой прихлынули к горлу. (5) Алый туман застил ей глаза, и в этом негустом тумане она увидела безмолвную толпу хуторян, и раскачивающегося на тополевой ветке Ивана, и босые ноги повисшей на тополе Фени, и чёрную удавку на детской шее Васятки, и их, палачей-фашистов, одетых в серые мундиры с чёрной лентой на рукавах. (6) Теперь здесь, в её, Мариином, погребе, лежал один из них, полураздавленный, недобитый гадёныш, одетый в такой же серый мундир, с такой же чёрной лентой на рукаве, на которой серебрились такие же чужие, непонятные, крючковатые буквы…

(7) Вот и последняя ступенька. (8) Мария остановилась. (9) Сделала ещё шаг вперёд, мальчишка-немец шевельнулся.

(10) Мария высоко подняла вилы, слегка отвернулась, чтобы не видеть то страшное, что должна была сделать, и в это мгновение услышала тихий, сдавленный крик, который показался ей громом:

— Мама! Ма-а-ма!..

(11) Слабый крик множеством раскалённых ножей впился в грудь Марии, пронзил её сердце, а короткое слово «мама» заставило содрогнуться от нестерпимой боли.(12) Мария выронила вилы, ноги её подкосились. (13) Она упала на колени и, прежде чем потерять сознание, близко-близко увидела светло-голубые, мокрые от слёз мальчишеские глаза…

(14) Очнулась она от прикосновения влажных рук раненого. (15) Захлёбываясь от рыданий, он гладил её ладонь и говорил что-то на своём языке, которого Мария не знала. (16) Но по выражению его лица, по движению пальцев она поняла, что немец говорил о себе: о том, что он никого не убивал, что его мать такая же, как Мария, крестьянка, а отец недавно погиб под городом Смоленском, что он сам, едва закончив школу, был мобилизован и отправлен на фронт, что ни в одном бою ни разу не был, только подвозил солдатам пищу.

(17) Мария молча плакала. (18) Смерть мужа и сына, угон хуторян и гибель хутора, мученические дни и ночи на кукурузном поле — всё, что она пережила в тяжком своём одиночестве, надломило её, и ей хотелось выплакать своё горе, рассказать о нём живому человеку, первому, кого она встретила за все последние дни. (19) И хотя этот человек был одет в серую, ненавистную форму врага, но он был тяжело ранен, к тому же оказался совсем мальчишкой и — видно по всему — не мог быть убийцей. (20) И Мария ужаснулась тому, что ещё несколько минут назад, держа в руках острые вилы и слепо подчиняясь охватившему её чувству злобы и мести, могла сама убить его. (21) Ведь только святое слово «мама», та мольба, которую вложил этот несчастный мальчик в свой тихий, захлёбывающийся крик, спасли его.

(22) Осторожным прикосновением пальцев Мария расстегнула окровавленную сорочку немца, слегка надорвала её, обнажила узкую грудь. (23) На спине была только одна рана, и Мария поняла, что второй осколок бомбы не вышел, засел где-то в груди.

(24) Она присела рядом с немцем на корточки и, поддерживая рукой его горячий затылок, напоила молоком. (25) Не выпуская её руку, раненый всхлипнул.

(26) И Мария поняла, не могла не понять, что она — последний человек, которого обречённый на смерть немец видит в своей жизни, что в эти горькие и торжественные часы его прощания с жизнью в ней, в Марии, заключено всё, что ещё связывает его с людьми, — мать, отец, небо, солнце, родная немецкая земля, деревья, цветы, весь огромный и прекрасный мир, который медленно уходит из сознания умирающего. (27) И его протянутые к ней худые, грязные руки, и полный мольбы и отчаяния угасающий взгляд — Мария и это поняла — выражают надежду, что она в силах отстоять его уходящую жизнь, отогнать смерть…
(По В. Закруткину)