Борис Екимов Подобного рода дискуссии ли, разговоры, о чем бы ни велись они — о судьбах России или русского народа, о дне сегодняшнем художественной литературы или, как ныне, о состоянии русского языка, — протекают примерно одинаково. Одни заупокойную молитву читают, другие поют аллилуйю. Так было во времена могучих витий веков прошлых: протопоп Аввакум, Чаадаев, Пушкин, Тютчев, Герцен, Белинский, Достоевский, братья Киреевские, Самарин. “Философические письма”, “Выбранные места из переписки с друзьями” и — ответом — знаменитое письмо Белинского к Гоголю. Громы и молнии, вулканы страстей, потрясение душ… “Да, я любил вас со всей страстью…” “…могу ли я, по совести, молчать…” Может быть, прав Гоголь: “… русского человека до тех пор не заставишь говорить, пока не рассердишь его”. Но грозам да бурям словесным недолгий срок. Их воздействие на узкий читающий круг людей несомненно, на более широкий — сомнительно. Ныне, для нас, они являются высокими уроками русской литературы, истории, человеческой мысли. А что до “деградации”, “ослабления”, а то и непременной “гибели” России ли, русского народа, языка, литературы — это не более чем гипербола, основанная довольно часто на искренней, естественной и понятной тревоге за судьбы своего народа, особенно во времена перемен, потрясений. Нынешние потрясения и глубокие перемены в России происходят, на мой взгляд, скорее в умах и душах людей. Для русского же языка они мне представляются не очень значительными, если вспомнить такие испытания, как “татарское нашествие” или петровское “окно в Европу”. “Восточный ветер” да “западный ветер” приходят и уходят, не в силах пошатнуть укорененное в веках и на широких просторах могучее древо русского языка, лишь освежая его, а значит, усиливая. В мире растений это называется перекрестным опылением, в мире животном — свежей кровью. В подобных случаях ли, испытаниях могучий океан великого языка (и не только русского) своей несравнимой с пришельцами массой, мощью, энергией, мерной и неустанной работой огранит, отшлифует чужие слова, пристраивая их к собственным нуждам, окропит живыми ключами родной земли, принимая в народную речь, письменность, художественную литературу. Так было. Видимо, так и будет. Двести тысяч слов одного лишь Далевского словаря — разве не океан? Чужое перетрет, перемелет, а грязное с пеною выбросит. Рядовой, нынешний, орфографический словарь, и тот — сто тысяч слов, каждое из которых — не старая плесень, а живая речь, которая, конечно, богаче любых словарей, недаром из нее черпают щедро, но дна, слава Богу, не видно. Простой пример. Волгоградский педагогический университет в прошлом году выпустил лишь первый том словаря донских говоров нашей области. Основная работа — впереди. Потому что слов много, богата живая речь даже теперь, во времена, именуемые “урбанизацией”, “деградацией” и прочим. В малой мере и я помогал составителям словаря, делясь своими “запасами”. Но нынешним летом, прочитав первый том, вышедший тиражом 500 экземпляров, уже дополнил его почти полсотней новых слов, услышанных за последнее время. Русский язык не только живет, но животворит. И, понимая душевную тревогу людей, радеющих за его судьбу, хочу заметить, что чтение газетных, журнальных да интернетных страниц в нашей почти стопятидесятимиллионной стране — удел очень и очень немногих. Тираж мною уважаемого журнала “Знамя” — пять тысяч экземпляров. И его “non fiction”, “nomenclatura”, “Beaujlais Nouvea” вряд ли нанесет серьезный урон русскому языку. Балуйтесь, милые… И у “Нового мира” тираж немногим более. А потому тирада о том, что у некоей увенчанной журнальным лауреатством поэтессы “лирическая язвительность… приобретает характер экзистенциальной программы, построенной на парадоксальном, казалось бы, невозможном сочетании бихевиоризма, этологии — с метафизикой…”, — кого заденет? Балуйтесь, милые… На радость себе и ближним. Одно из волгоградских химических производств свои, конечно, ядовитые, отходы давно и поныне закачивает в глубокие земные пласты, губя воды живые. Укорам да упрекам не внемлют. Главное для них — барыш. На этой же земле, сохраняя воды живые, ребятишки-школьники хуторов Малоголубинского, Дурновского и других, конечно, с учителями, земные родники да ключи берегут, чистят их. На прошлой неделе позвонили мне из нашего же института. Студенты, будущие архитекторы да строители, решили составить каталог наиболее значительных родников нашего края, одновременно обустраивая их. Каждому — свое. То же — в нашей литературе, журналистике, которые, конечно же, влияют на состояние русского языка. Одни — “за двугривенный”, другие — по недостатку разумения или молодому задору — работают на разрушение его. Какому-то регулированию они не поддадутся; тем более что народ там горластый, крикливый. Чуть что — сразу призыв к “мировой общественности”. Тут дело в совести и, главное, — в таланте. Толстой, Тургенев, Шолохов, Шукшин не ставили себе задачей охранение русского языка. У них это получалось естественно, потому что они были рождены русской землей и русским народом, от которого приняли великий дар и достойно им распорядились. Вот и все объяснение. Для меня лично оно — основательно. В меру сил и возможностей следую ему, понимая малую свою могуту. Но ведь на хуторе Малоголубинском родники расчищают вовсе малые ребятишки, из начальной школы. Эти родники да колодцы текут помаленьку, оживляя речки Малую Голубую да Голубую, Ростошь, Еруслань да Лиску, а далее — Тихий Дон, его могучие воды. текст примерный, найден в сети, примерно как был на экзамене.