Шла война, на которую мы, шестнадцатилетние мальчишки, пока ещё не попали. Время было голодное. По студенческим карточкам нам давали всего по четыреста граммов хлеба. А между тем даже сливочное масло, окорок, яйца, сметана существовали в нашей комнате в общежитии — в тумбочке Мишки Елисеева, отец которого работал на складе и каждое воскресенье приходил к сыну и приносил свежую обильную еду. На Мишкиной тумбочке висел замок. Мы даже не подходили к ней: неприкосновенность чужого замка вырабатывалась у человека веками и была священна во все времена, исключая социальные катаклизмы — стихийные бунты или закономерные революции. Как-то зимой у нас получилось два выходных дня, и я решил, что пойду к себе в деревню и принесу каравай чёрного хлеба. Ребята меня отговаривали: далеко — сорок пять километров, на улице стужа и возможна метель. Но я поставил себе задачу принести ребятам хлеб. Утром, несмотря на разыгравшуюся метель, я добрался до родительского дома. Переночевав и положив драгоценный каравай в заплечный мешок, я отправился обратно к своим друзьям в студёном, голодном общежитии. Должно быть, я простудился, и теперь начиналась болезнь. Меня охватила невероятная слабость, и, пройдя по стуже двадцать пять километров, я поднял руку проходящему грузовику. — Спирт, табак, сало есть? — грозно спросил шофёр. — Э, да что с тобой разговаривать! — Дяденька, не уезжайте! У меня хлеб есть. Я достал из мешка большой, тяжёлый каравай в надежде, что шофёр отрежет часть и за это довезёт до Владимира. Но весь каравай исчез в кабине грузовика. Видимо, болезнь крепко захватила меня, если даже само исчезновение каравая, ради которого я перенёс такие муки, было мне уже безразлично. Придя в общежитие, я разделся, залез в ледяное нутро постели и попросил друзей, чтобы они принесли кипятку. — А кипяток-то с чем?.. Ты из дома-то неужели совсем ничего не принёс? Я рассказал им, как было дело. — А не был ли похож тот шофёр на нашего Мишку Елисеева? — спросил Володька Пономарёв. — Был, — удивился я, вспоминая круглую красную харю шофёра с маленькими серыми глазками. — А ты как узнал? — Да все хапуги и жадюги должны же быть похожи друг на друга! Тут в комнате появился Мишка, и ребята, не выдержав, впервые обратились к нему с просьбой. -Видишь, захворал человек. Дал бы ему хоть чего-нибудь поесть. Никто не ждал, что Мишку взорвёт таким образом: он вдруг начал орать, наступая то на одного, то на другого. — Ишь, какие ловкие — в чужую суму-то глядеть! Нет у меня ничего в тумбочке, можете проверить. Разрешается. При этом он успел метнуть хитрый взгляд на свой тяжёлый замок. Навалившаяся болезнь, страшная усталость, сердоболие, вложенное матерью в единственный каравай хлеба, бесцеремонность, с которой у меня забрали этот каравай, огорчение, что не принёс его, забота ребят, бесстыдная Мишкина ложь — всё это вдруг начало медленно клубиться во мне, как клубится, делаясь всё темнее и страшнее, июльская грозовая туча. Клубы росли, расширялись, застилали глаза и вдруг ударили снизу в мозг тёмной волной. Говорили мне потом, что я спокойно взял клюшку, которой мы крушили списанные тумбочки, чтобы сжечь их в печке и согреться, и двинулся к тумбочке с замком. Я поднял клюшку и раз, и два, и вот уже обнажилось сокровенное нутро «амбара»: покатилась стеклянная банка со сливочным маслом, кусочками рассыпался белый-белый сахар, сверточки побольше и поменьше полетели в разные стороны, на дне под свёртками показался хлеб. — Всё это съесть, а тумбочку сжечь в печке, — будто бы распорядился я, прежде чем лёг в постель. Самому мне есть не хотелось, даже подташнивало. Скоро я впал в забытьё, потому что болезнь вошла в полную силу. Мишка никому не пожаловался, но жить в нашей комнате больше не стал. Его замок долго валялся около печки, как ненужный и бесполезный предмет. Потом его унёс комендант общежития. (По В. Солоухину)