(1)Искусство навсегда очаровало Фишера, наполнило его непреодолимой жаждой прекрасного. (2)После диссертации он несколько лет исследовал итальянское Возрождение, написал монографию о Микеланджело. (3)Безмерное величие захватывающего и высокого открывалось ему в каждом из великих деятелей прошлого, и он очень жалел, что так быстро идет время и так коротка человеческая жизнь. (4)Он не очень интересовался политикой, той беспокойной, хлопотливой жизнью, что бурлила, плыла, обгоняла его. (5)Учёного мало заботили дела и планы действительности: с детства он обособился от всего, что не составляло чарующих интересов искусства.

(6)Борис тогда не поверил, а она вскоре грянула и понесла, эта страшная, большая война. (7)Борис Фишер остановился на сорок восьмой странице своей новой монографии и больше уже не взялся за неё.

(8)В армии он почувствовал себя белой вороной, ни к чему не пригодным, самым незадачливым из всех в этой разноголосой, разноликой массе людей. (9)Он никак не мог научиться ходить в ногу, быстро вскакивать при подъеме, неуклюже, под громовой хохот товарищей отдавал честь, занятия по штыковому бою вконец обессиливали его. (10)Сначала он горько переживал всё это, болезненно сносил наскоки крикливых сержантов, каялся за пренебрежение военным делом в институте и думал, что он самый неспособный человек на земле. (11)Потом слегка освоился. (12)На фронте уже другие, большие страхи и заботы вытесняли болезненное самолюбие интеллигента. (13)Человек вдумчивый, он понимал, что в страданиях и муках медленно рождался в нем тот, кем он меньше всего готовился быть, рождался боец. (14)Но в то же время он почти с тревогой следил, как все меньше и меньше оставалось в нем от былого – от искусствоведа Фишера. (15)Грубая, страшная жизнь ежедневно и неумолимо стирала в его душе великую значимость искусства, которое все больше уступало пробуждавшимся инстинктам борьбы. (16)Выходило, что то высокое и вечное, чем дышал он почти тридцать лет, теперь, в этом военном хаосе, просто стало ненужным. (17)И тогда пришло затаённое сомнение, в котором он сегодня наконец признался себе: в самом ли деле искусство – то действительно великое и вечное, чему стоило отдать лучшие годы? (18)Не ошибся ли он, признав его своим единственным крестом, не вернее ли поступил брат, отдав времени и людям усилия другого порядка, усилия, воплотившиеся теперь в реальную силу, способную защитить мир?

(19)А вообще ему было нелегко, и он старался подбодрить себя, успокоить тем, что гении, творившие искусство вечного, – и Микеланджело, и Челлини, и Верещагин, и Греков – в свое время брались за шпагу, мушкетон или винтовку и шли в грохот батарей. (20)Видно, борьба за право существования была первичнее искусства, и ей, вероятно, суждено пережить его. (21)Этот неожиданный вывод слегка успокоил Фишера, и он почувствовал себя немного сильнее.

(22)Так постепенно проходила эта мучительная, сырая ночь. (23)Под утро Фишер прикорнул, будто провалился куда-то в мутную бездну мыслей о себе, старшине Карпенко, об историзме Вазари, новаторстве Микеланджело и о том, как все-таки ужасно трудно стать настоящим бойцом. (24)Пулеметная очередь вывела из полусонного забытья Фишера. (25)Ничего не понимая, он вскочил в окопе и тут же снова свалился на его дно, подкошенный болью в сведенных судорогой ногах. (26)Уже совсем рассвело, хотя поле и лес еще затягивала редкая пелена тумана. (27)Было тихо и сыро.

(28)И тогда из сумеречной дали, в которой исчезала дорога, прорвался, нарушив предутреннюю тишину, беспорядочный треск моторов. (29)У Фишера тревожно заныло в груди, ослабели руки. (30)Настороженным взглядом впился он в даль и почувствовал, что именно сейчас наступила минута, которая определит весь смысл его жизни. (31)Кое-как собрав воедино остатки душевных сил, он привычно передернул затвор и уже не сводил близоруких глаз с затуманенной далью дороги, на которой должны были показаться немцы.

(32)Когда наконец из дымчатой завесы тумана вынырнули юркие приземистые силуэты мотоциклов, Фишер уперся локтями в размякшую землю бруствера и стал целиться. (33)Но от долгого напряжения зрение его все мутнело, туман и проклятая близорукость не давали возможности как следует видеть цель. (34)Фишер перевел дыхание, приложился еще раз и понял, что поразить мотоциклистов у него немного шансов.

(35)Это открытие было поистине ужасно, боец испугался, растерялся. (36)А мотоциклы тем временем, все набирая и набирая скорость и с каждой минутой все увеличиваясь в тумане, быстро неслись по грязной дороге.

(37)Не зная, что предпринять, чтобы остановить врагов, Фишер всё же как-то прицелился и выстрелил. (38)Приклад сильно ударил ему в плечо, потянуло горьковатым пороховым дымом, а мотоциклы как ни в чем не бывало приближались. (39)После минутного оцепенения Фишер второпях перезарядил винтовку и снова выстрелил. (40)Потом ещё и ещё.

(41)Фишер не думал тогда, что его самого могут убить раньше, чем он успеет выстрелить. (42)Он не старался спрятаться в окопе и продолжал целиться в передний мотоцикл. (43)Когда мотоциклист поравнялся с березами, Фишер выстрелил. (44)Сидевший в коляске сразу дернулся на сиденье, обеими руками схватился за грудь и размашисто стукнулся лбом о железо коляски. (45)Каким-то обостренным, неестественным слухом Фишер услышал в рокоте моторов тот звук, и тотчас же оглушительный грохот острой болью расколол ему голову. (46)Боец выпустил из рук винтовку и, обрушивая руками мокрую землю, сполз на дно окопа.

(47)Какое-то время Фишер ещё был жив, но уже не чувствовал ничего, не видел, как бросились немцы к убитому им офицеру, как бережно уложили его, окровавленного, в коляску. (48)Не видел Фишер того, как двое или трое немцев, шаркая по стерне сапогами, подбежали к окопчику и разрядили в него, полуживого Фишера, свои автоматы. (49)Молодой, в пятнистом комбинезоне автоматчик с равнодушными глазами склонился над ним, рванул за мокрый ворот шинели и брезгливо отдернул руку. (50)Несколько секунд немец постоял над убитым, не зная, что сделать ещё, и озлобленно пнул сапогом противогазную сумку на бруствере. (51)Из сумки выпали кусок черствого хлеба, несколько обойм с патронами и потрёпанная старая книжка в черной обложке – «Жизнь Бенвенуто Челлини, флорентийца, написанная им самим». (52)Отброшенная в стерню, она раскрылась, и утренний ветер, который уже начал разгонять туман, потихоньку ворошил ее зачитанные страницы…

(По В. Быкову)