(1) На огромном отдалении Таню теперь он видел девочкой с румянцем волнения на щеках, с жалким, испуганным, растерянным взглядом, а на руках — грудной ребенок, и Митя, трехлетний, прижался, обхватил ее ногу. (2) Волнение старших передалось ему, он держался за мать, крепился, чтоб не заплакать. (3) Такими он их оставил и уже никогда не увидел больше. (4) И никто, ни одна живая душа в целом мире не помнит, не знает про них, как будто и не жили на свете.

          (5) Маленького, грудного, он еще не успел как следует ощутить, еще не взял в сердце. (6) И легче младенцу: страха не ведал, не знал, что жил, не сознавал, что отнимают. (7) Но три года Митиной жизни, все это, впервые испытанное, когда из маленького кролика, способного только спать и плакать, вырастал осмысленный человек, с которым все уже становилось интересно... (8) И вот нет его, и никому это не больно, нет как не было.
          (9) В послевоенной жизни, особенно когда много лет минуло, Николаю Ивановичу не раз говорили: "У тебя была броня —и ты не воспользовался? (10) Но почему?" (11) И еще так говорили: "Тыл во время войны — это тот же передний край". (12) Но и тогда и теперь он знал, если бы не шли сами, не поднялись так, не было бы победы, ничего не было бы. (13) И многих из тех, кто так разумно спрашивает теперь, тоже не было бы на свете. (14) Но не объяснишь, если уже объяснять надо.

      (15) Таня с детьми оставалась в тылу, думать не думалось, что и сюда война докатится. (16) Если и боялась Таня, так только за него. (17) Но он все же забежал к Федоровскому взять с него слово. (18) Тот быстро рос перед войной, особенно поднялся в последние четыре предвоенных года. (19) Уже и машина ждала его у подъезда, а тогда это многое значило. (20) И секретарша не пропустила бы к нему так просто, но, на счастье, они сошлись в коридоре, вместе зашли в кабинет. 

       (21) "Я тебя не понимаю, - с долей официального недовольства в голосе, как полагалась в официальном месте, говорил Федоровский, заведя его к себе, но не садясь, не давая примера садиться. (22)— Ты что, действительно допускаешь возможность, ты мысль такую мог допустить, что враг придет сюда? (23) Ты знаешь, как называются подобные настроения?"

  (24) Под рукой на маленьком столике телефонные аппараты, сам Федоровский - в полувоенном, в гимнастерке без знаков различия, в хромовых сапогах, и вот так стоя во весь свой немалый рост, скорбно качал головою, не одобряя, не имея права одобрять подобные настроения, но уже и улыбался сквозь строгость, улыбкой прощал момент малодушия: "Одно тебя извиняет: на фронт идешь".

       (25) Не раз потом вспоминалось Николаю Ивановичу все это, и "настроения", и полувоенный его костюм — дань времени, а машина стояла у подъезда наготове, и когда фронт придвинулся, в ней Федоровский и укатил.

      (26) Теперь забыты многие слова и то, что они означали для человека, не в каждом словаре найдешь слово "лишенец". (27) Родители Федоровского были лишенцы. (28) Держали они какую-то небольшую торговлишку в период нэпа и в дальнейшем, причисленные за это к эксплуататорским классам, были лишены избирательных и прочих гражданских прав.

    (29) Если бы не отец Николая Ивановича, который в своей жизни многим людям помог, что ему и припомнили в дальнейшем, невеселое будущее ожидало Федоровского. (30) Человек старых понятий, участник революции еще девятьсот пятого года, отец говорил: "Способный юноша, зачем его лишать чего-то? (31) Зачем самим лишаться? (32) Страна не должна лишаться толковых людей". (33) И Федоровского приняли на рабфак, и способный юноша, вначале приниженный, за все благодаривший, стал выправляться, расти, как придавленный росток из-под камня.

      (34) Из таких, кто всего был лишен, пережил страх, а потом допущен, приближен, из них во все времена выходили самые непреклонные служаки, которые не помнят ни отца, ни мать, служат ревностно не идее, а силе. (35) Они, если и там оказывались, — по ту сторону фронта, то и там точно так же служили силе, становились первыми ревнителями порядка.

      (36) По всем человеческим понятиям Николай Иванович считал, что уж с такой просьбой — предупредить Таню, если станет опасно, не в машину взять с собой, предупредить только, чтобы она смогла вовремя эвакуироваться с детьми, — о таком пустяке мог он попросить. (37) Тем более что он уходил на фронт, а Федоровский оставался. (38) "Вот тебе мое слово,— выходя из-за стола с телефонами, одновременно хмурясь, но и прощая, уже наученный этой игре, сладость испытывая от нее, говорил Федоровский. (39) — Не должен бы я поддерживать такие настроения, но ты уходишь, тревогу твою понять можно. (40) Вот тебе мое слово и вот тебе моя рука!"

      (41) Глупые старые представления о долге, о благодарности. (42) От людей, помнящих, кем ты был, знающих твое прошлое, от таких людей избавляются, а не долги им отдают. (43) Но поздно это узнается, самое главное всегда узнается задним числом. (44) Да и семья их жила другими понятиями. (45) Ему бы сказать Тане: "Станет опасно — решай сама, не жди". (46)  Но он хотел как лучше, а Таня привыкла его слушать, он старше, умней.  (47) И ждала до последнего. (48) Верила. (49) И приняла смерть от рук фашистов вместе с детьми.

           (50) После войны разыскал он Федоровского уже в Москве, и кабинет был значительней, и телефонов побольше под рукой. (51) "Я не имел права, — как вы все простых вещей не понимаете? — с превосходством человека, обрекшего себя в жертву долгу, возвысился над ним Федоровский. — (52) Я — Тане, Таня — подруге, соседке, та — еще соседке. (53) Вот так и возникает элемент паники..."

        (54) В кабинет уже входили почтительные, прилично одетые люди с папками для доклада, похожие друг на друга.  (55) Все они смотрели неодобрительно, тут повышать голос, громко разговаривать не полагалось. (56) "Но тебя машина ждала внизу!", - только это и сказал. 

       (57) И потом долго жгло, что ничего не сделал, проклятое это интеллигентское, с детства въевшееся в кровь, не дало переступить. (58) А что можно сделать, разве что-нибудь  изменишь?

(По Г. Я. Бакланову*)

* Григорий Яковлевич Бакланов (1923 - 2009) - русский советский писатель и сценарист, один из представителей “лейтенантской прозы”.