Шел я однажды по этому делу из госпиталя в свою часть. Я шел уже не в первый раз, а в четвертый, но в прежние случаи мы на месте обороны стояли: откуда ушел, туда и ступай. А тут нет. 

Иду я обратно к переднему краю и чувствую, что блуждаю. Однако иду пока, чтоб найти место, где верно будет спросить. 

И вижу я ветряную мельницу при дороге. В сторону от мельницы было недавно какое-то село, но оно погорело в уголь, и ничего там более нету. Но мельница тихо кружится по воздуху. Неужели, думаю, там помол идет? Мне веселее стало на сердце, что люди опять зерно на хлеб мелют и война ушла от них. Значит, думаю, нужно солдату вперед скорее ходить, потому что позади него для народа настает мир и трудолюбие. 

Подле мельницы я увидел, как крестьянин пашет землю. Я остановился и долго глядел на него: мне нравится хлебная работа в поле. Крестьянин был малорослый и шел за однолемешным плугом натужливо, как неумелый или непривычный. Тут я сразу сообразил один непорядок, а сначала его не обнаружил. Впереди плуга не было лошади, а плуг шел вперед и пахал, имея направление вперед на мельницу. Я тогда подошел к пахарю ближе на проверку, чтобы узнать всю систему его орудия. На подходе к нему я увидел, что к плугу спереди упряжены две веревки, а далее они свиты в одно целое и та цельная веревка уходила по земле в помещение мельницы. Эта веревка делала плугу натяжение и тихим ходом волокла его. А за плугом шел малый лет не более пятнадцати и держал плуг за рукоятку одной своей правой рукой, а левая рука у него висела вдоль тела. 

Я подошел к пахарю и спросил у него, чей он сам и где проживает. Пахарю и правда шел шестнадцатый год, и он был сухорукий: потому он и пахал с натужением. Мельница находилась близко от пахоты – саженей в двадцать всего, а далее пахать не хватало надежной веревки. 

Заинтересовавшись, я пошел на мельницу и узнал весь способ запашки сухорукого малого. Дело было простое, однако же по рассудку и по нужде правильное. Внутри мельницы другой конец той рабочей веревки наматывался на вал, что крутил мельничный верхний жернов. Теперь жернов был поднят над нижним лежачим камнем и гудел вхолостую. А веревка, накручивалась на вал и тянула пахотный плужок. Тут же по верхнему жернову неугомонно ходил навстречу круга другой человек; он сматывал веревку обратно и бросал ее наземь, а на валу он оставлял три либо четыре кольца веревки, чтобы шло натяжение плуга. 

Малый на мельнице тоже был молодой, но на вид истощалый и немощный. 

Я опять направился наружу. Скоро плуг подошел близко к мельнице, и сухорукий малый сделал отцепку, и упряжка уползла в мельницу, а плужок остановился в почве. 

Отощалый малый вышел с мельницы и поволок из нее за собой другой конец веревки. Потом вместе с пахарем они вдвоем поворотили плуг и покатили его обратно в дальний край пашни, чтоб упрячь плуг и начать свежую борозду. 

Они, оказывается, мягчили почву под огород. Немцы угнали из их села всех годных людей, а на месте оставили только малолетних детей и престарелых стариков и старух. Сухорукого немцы не взяли по его инвалидности, а того малого, что на мельнице, оставили помирать как чахоточного. Прежде тот чахоточным не был, он заморился здесь на немецких военных работах; там он сильно остудился, работал некормленым, терпел поругание и начал с тех пор чахнуть. 

– Нас тут двое работников на всем нашем погорелом селе, – сказал мне сухорукий. – Мы одни и можем еще терпеть работу, а у других силы нету – они маленькие дети. А старым каждому по семьдесят лет и поболее. Вот мы и делаем вдвоем запашку на всех. Мы здесь посеем огородные культуры. 

– А сколько ж у вас всего-то душ едоков? – спросил я. 

– Всего-то немного: сорок три души осталось, – сообщил мне сухорукий. – Нам бы только до лета дожить... Но мы доживем: нам зерновую ссуду дали. Как покончим пашню, так тележку на шариковых подшипниках начнем делать – легче будет, а то силы мало: у меня одна рука, у того грудь болит... Нам зерно надо с базы возить – от нас тридцать два километра. 

– А лошадей или скотины неужели ни одной головы не осталось? – спросил я. 

– Не осталось, – сказал мне он. – Скотину немцы поели, лошади пали на ихней работе, а последних пятерых коней и племенного жеребца они с собой угнали. 

– Проживете теперь? – спросил я у него. 

– Отдышимся, – сказал мне парень. – У нас желание есть, видишь – пашем вот вдвоем да ветер нам на помощь, а то бы в один лемех впрягать надо душ десять – пятнадцать, а где их взять!.. 

– А это кто же вам придумал такую пахоту? – спросил я. 

– Дед у нас один есть, Кондрат Ефимович, он говорит – всю вселенную знает. Он нам сказал – как надо, а мы сделали. С ним не помрешь. Он у нас теперь председатель, а я у него заместитель. 

Однако мне, как солдату, некогда было далее на месте оставаться. Слова да гуторы доведут до каморы. И жалко мне было сразу разлучаться с этим пахарем. Тогда – что же мне делать? – я поцеловался с ним на прощанье, чувствуя братство нашего народа: он был хлебопашец, а я солдат. Он кормит мир, а я берегу его от смертного немца. Мы с пахарем живем одним делом.