Чужую боль невозможно понять, не испытав боль самому – давно известно; так же, как трудно осмыслить большое и важное, не отстранясь от него.

Впервые русским я почувствовал себя лишь на чужбине, в Чехии, на пятый день тамошней жизни, когда поднялся на холм и коснулся замшелой коры гудящего на ветру дуба; под дубом, вот тут, на этом месте, сидел когда-то сам Наполеон Бонапарт…

Я жил тогда у друга, в местечке, неподалеку от знаменитого Аустерлица.

Я лежал навзничь на каменистой, нерусской земле под чужим солнцем, тело колола неизвестная чужая трава, и только облака, что плыли надо мной, не чужие были. Они плыли с востока, они несли мне (да простится высокий штиль) привет с родины. Они еще вчера, может быть, или даже сегодня утром видели моих детей, моих родных, моих друзей; и еще вчера, быть может, были они и не облаками вовсе, а медвяными луговыми туманами, соловьиными трелями, молочными разливами вишневых садов – дыханием моей земли…

Вот облако плывет, похожее на старинный корабль. Трепещут снасти, раздуваются паруса, команда по местам стоит. Пушки палят, белыми клубами пыхают… Такие красавцы строились когда-то в нашем городе, потом спускались по Дону до самого Азова-крепости. Строил и водил их к Азову юный Пётр…

А вот облако, на всадника похожее. Всадник несётся с копьем наперевес. Конь гриваст под ним, поджар и сухоног; всадник в шлеме с шишаком, он скуласт, курнос и светловолос, с рыжей бородой; он – из племени северян, севрюков. Это про нас сказано: «… под трубами пеленаты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены».

А вот на башню, на колокольню похоже облако, сияющее, будто в позолоченной шапке. А от колокольни той плывет переливчатый,малиновый звон...

Ах, русские колокола! И кто только выдумал вас! Какой такой мученик вылепил вас из звонкопевчей своей души? Что за сладкая музыка, что за возносящая боль, что за очищающее томление – стоять на площади, у собора, и внимать вам, среброголосым, и плыть, плыть в распинающих душу теплых звуках…А внизу, по склону крутому, притихли, затаив дыхание, деревянные домики...Сколько помнят они, сколько разного люду обитало под их кровлями, сколько душ они согрели! А крутые спуски из старых камней – сколько человечьих ног ступало по ним, сколько радости людской они помнят и горя, сколько бы они могли поведать… И от таких мыслей что-то мягкое касается сердца,и только тут вспоминаешь,то ты,что ты и откуда ты...

Странно, почему я понял всё это по-настоящему лишь на чужбине? 

Плывут облака.Плывет загустевшее дыхание моей родины, моего народа. Великий народ живет на великой земле.. На этой земле, на этих лоскутных полях, на берегах этих сонных извилистых речек, в этих селах, вытянувшихся по балкам, и хуторах, покрытых маревом, пролетели-промелькнули безвестные жизни моих предков; тут они любили и ненавидели, страдали и радовались; тут они обрели вечный покой; теперь в этих речках мои сыновья  ловят рыбу, а с покатых холмов катаются зимой на санках.. В ней,  в ее толще, лежат мои пращуры; они восстали к жизни из этой чёрной земли, в нее они и сошли, совершив свой круг; с ними рядом лежать и мне; и, придет время, лежать моим сыновьям, которые пока что об этом еще и не задумывались…

Плывут облака, плывут из России. А я лежу на поле Аустерлица, на земле, обильно политой солдатской кровью и щедро сдобренной русскими костями, и стоглазо смотрят на меня с облаков мои предки, мои близкие, мои родные…

И сейчас вся моя родина здесь,со мной,на Аустерлице.