Как в приведённом фрагменте отображена трагедия Гражданской войны? 

С этого дня орудийный гул звучал не переставая четверо суток. 
Особенно слышно было зорями. Но когда дул северо-восточный ветер, гром отдалённых боёв слышался
и среди дня. На гумнах на минуту
приостанавливалась работа, бабы крестились, тяжело вздыхали, вспоминая родных, шепча молитвы, а потом снова начинали глухо погромыхивать на токах каменные катки, понукали лошадей и быков мальчишки-погонычи, гремели веялки, трудовой день вступал в свои неотъемлемые права. Конец августа был погожий и сухой на диво. По хутору ветер носил мякинную пыль, сладко пахло обмолоченной ржаной соломой, солнце грело немилосердно, но во всём уже чувствовалось приближение недалёкой осени. На выгоне тускло белела отцветшая сизая полынь, верхушки тополей за Доном пожелтели, в садах резче стал запах антоновки, по-осеннему прояснились далёкие горизонты, и на опустевших полях уже показались первые станицы пролётных журавлей. По Гетманскому шляху изо дня в день тянулись с запада на восток
обозы, подвозившие к переправам через Дон боевые припасы, в обдонских
хуторах появились беженцы. Они рассказывали, что казаки отступают
с боями; некоторые уверяли, будто отступление это совершается
преднамеренно, для того чтобы заманить красных, а потом окружить их
и уничтожить. Кое-кто из татарцев потихоньку начал собираться к отъезду. Подкармливали быков и лошадей, ночами зарывали в ямы хлеб, сундуки с наиболее ценным имуществом. Замолкший было орудийный гул 5 сентября возобновился с новой силой и теперь звучал уже отчётливо и грозно. Бои шли верстах в сорока от Дона, по направлению на северо-восток от Татарского. Через день загремело и вверх по течению на западе. Фронт неотвратимо подвигался к Дону. Ильинична, знавшая о том, что большинство хуторян собираются
отступать, предложила Дуняшке уехать. Она испытывала чувство
растерянности и недоумения и не знала, как ей быть с хозяйством, с домом; надо ли всё это бросать и уезжать вместе с людьми или оставаться дома. Перед отъездом на фронт Пантелей Прокофьевич говорил о молотьбе, о зяби, о скоте, но ни словом не обмолвился о том, как им быть, если 
фронт приблизится к Татарскому. На всякий случай Ильинична решила так: 
отправить с кем-нибудь из хуторных Дуняшку с детьми и наиболее ценным
имуществом, а самой оставаться, даже в том случае, если красные займут
хутор. В ночь на 17 сентября неожиданно явился домой Пантелей Прокофьевич. Он пришёл пешком из-под Казанской станицы, измученный, злой. Отдохнув с полчаса, сел за стол и начал есть так, как Ильинична ещё за всю свою жизнь не видела; полуведёрный чугун постных щей словно за себя кинул, а потом навалился на пшённую кашу. Ильинична от изумления руками всплеснула: 
– Господи, да как уж ты ешь, Прокофич! Как, скажи, ты три дня не ел! 
– А ты думала – ел, старая дура! Трое суток в аккурат маковой росинки
во рту не было! 
– Да что же, вас там не кормят, что ли? 
– Черти бы их так кормили! – мурлыча по-кошачьи, с набитым ртом, 
отвечал Пантелей Прокофьевич. – Что спромыслишь – то и полопаешь, 
а я воровать ишо не обучился. Это молодым добро, у них совести-то и на
семак [две копейки] не осталося… Они за эту проклятую войну так руки на
воровстве набили, что я ужахался-ужахался, да и перестал. Всё, что увидят, – берут, тянут, волокут… Не война, а страсть Господня! 
(М.А. Шолохов, «Тихий Дон»)