Каково авторское отношение к Фердыщенко и как оно выражается в приведенном фрагменте? 

Фердыщенко вздумал путешествовать.   Это намерение было очень странное, ибо в заведовании Фердыщенка находился только городской выгон, который не заключал в себе никаких сокровищ ни на поверхности земли, ни в недрах оной. В разных местах его валялись, конечно, навозные кучи, но они, даже в археологическом отношении, ничего примечательного не представляли. "Куда и с какою целью тут путешествовать?" Все благоразумные люди задавали себе этот вопрос, но удовлетворительно разрешить не могли. Даже бригадирова экономка -- и та пришла в большое смущение, когда Фердыщенко объявил ей о своем намерении.   -- Ну, куда тебя слоняться несет? -- говорила она, -- на первую кучу наткнешься и завязнешь! Кинь ты свое озорство, Христа ради!   Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон. "Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", -- бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока. "Прост он был, -- поясняет летописец, -- так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".   Очевидно, он копировал в этом случае своего патрона и благодетеля, который тоже был охотник до разъездов (по краткой описи градоначальникам, Фердыщенко обозначен так: бывый денщик князя Потемкина) и любил, чтоб его везде чествовали.   План был начертан обширный. Сначала направиться в один угол выгона; потом, перерезав его площадь поперек, нагрянуть в другой конец; потом очутиться в середине, потом ехать опять по прямому направлению, а затем уже куда глаза глядят. Везде принимать поздравления и дары.   -- Вы смотрите! -- говорил он обывателям, -- как только меня завидите, так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто я и невесть откуда приехал!   -- Слушаем, батюшка Петр Петрович! -- говорили проученные глуповцы; но про себя думали: "Господи! того гляди, опять город спалит!"   Выехал он в самый Николин день*, сейчас после ранних обеден, и дома сказал, что будет не скоро. С ним был денщик Василий Черноступ да два инвалидных солдата. Шагом направился этот поезд в правый угол выгона, но так как расстояние было близкое, то как ни медлили, а через полчаса поспели. Ожидавшие тут глуповцы, в числе четырех человек, ударили в тазы, а один потрясал бубном. Потом начали подносить дары: подали тёшку осетровую соленую, да севрюжку провесную среднюю, да кусок ветчины. Вышел бригадир из брички и стал спорить, что даров мало, "да и дары те не настоящие, а лежалые", и служат к умалению его чести. Тогда вынули глуповцы еще по полтиннику, и бригадир успокоился.   -- Ну, теперь показывайте мне, старички, -- сказал он ласково, -- каковы у вас есть достопримечательности?   Стали ходить взад и вперед по выгону, но ничего достопримечательного не нашли, кроме одной навозной кучи.   -- Это в прошлом году, как мы лагерем во время пожара стояли, так в ту пору всякого скота тут довольно было! -- объяснил один из стариков.   -- Хорошо бы здесь город поставить, -- молвил бригадир, -- и назвать его Домнославом, в честь той стрельчихи, которую вы занапрасно в то время обеспокоили!   И потом прибавил:   -- Ну, а в недрах земли как?   -- Об этом мы неизвестны, -- отвечали глуповцы, -- думаем, что много всего должно быть, однако допытываться боимся: как бы кто не увидал да начальству не пересказал!   -- Боитесь?! -- усмехнулся бригадир.   Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики -- ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.