В чём двойственность отношения автора и его героя к явлению «русского бунта»?

  Казак, приведший меня, отправился про меня доложить и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.

  Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами. Между ими не было ни Швабрина, ни нашего урядника, новобраных изменников. «А, ваше благородие! — сказал Пугачев, увидя меня. — Добро пожаловать; честь и место, милости просим». Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрашнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай!» Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню и все подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка, 
Не мешай мне доброму молодцу думу думати. 
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти 
Перед грозного судью, самого царя. 
Еще станет государь-царь меня спрашивать: 
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, 
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал, 
Еще много ли с тобой было товарищей? 
Я скажу тебе, надежа православный царь, 
Всеё правду скажу тебе, всю истину, 
Что товарищей у меня было четверо: 
Еще первый мой товарищ темная ночь, 
А второй мой товарищ булатный нож, 
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь, 
А четвертый мой товарищ, то тугой лук, 
Что рассыльщики мои, то калены стрелы. 
Что возговорит надежа православный царь: 
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, 
Что умел ты воровать, умел ответ держать! 
Я за то тебя, детинушка, пожалую 
Середи поля хоромами высокими, 
Что двумя ли столбами с перекладиной.

  Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом.